Неточные совпадения
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама
посуди: сядешь в
угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что в палате да
по добрым людям.
Занавеска отдернулась, и Алеша увидел давешнего врага своего, в
углу, под образами, на прилаженной на лавке и на стуле постельке. Мальчик лежал накрытый своим пальтишком и еще стареньким ватным одеяльцем. Очевидно, был нездоров и,
судя по горящим глазам, в лихорадочном жару. Он бесстрашно, не по-давешнему, глядел теперь на Алешу: «Дома, дескать, теперь не достанешь».
Я рассматривал комнату. Над столом
углем была нарисована нецензурная карикатура, изображавшая человека, который,
судя по лицу, много любил и много пострадал от любви; под карикатурой подпись...
— Наверху, видно, празднуют… — глубокомысленно заметил Самоварник, поднимая голову кверху. — Засыпки и подсыпки [Засыпки и подсыпки — рабочие, которые засыпают в печь
уголь, руду и флюсы. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] плохо робят. Да и то сказать, родимый мой,
суди на волка,
суди и
по волку: все загуляли.
Судя по этим предосторожностям надобно полагать, что в Иркутске либералов на время запрут
по углам, а Марья Казимировна давно уже мне писала, что собирается к ожидаемому Ивану Николаевичу.
В
углу помещался старинный образ, пред которым баба еще до нас затеплила лампадку, а на стенах висели два больших тусклых масляных портрета: один покойного императора Николая Павловича, снятый,
судя по виду, еще в двадцатых годах столетия; другой изображал какого-то архиерея.
Но гости отвечали вяло на ее бойкие речи, занимались больше куреньем и,
судя по взорам их, внезапно устремленным в
углы комнаты, думали об отъезде.
Был девятый час вечера. Наверху, за потолком, во втором этаже кто-то ходил из
угла в
угол, а еще выше, на третьем этаже, четыре руки играли гаммы. Шаганье человека, который,
судя по нервной походке, о чем-то мучительно думал или же страдал зубною болью, и монотонные гаммы придавали тишине вечера что-то дремотное, располагающее к ленивым думам. Через две комнаты в детской разговаривали гувернантка и Сережа.
По щегольской отделке ее, особенно заметной в золотых обводках с узорами около огромных рам в виде несомкнутой цифры восемь, в золотых шишках, украшающих
углы империала [Империал (фр.) — верх дорожной кареты с местами для пассажиров.], в колонцах
по двум передним
углам кузова и розовом венке в голубом поле, изображающем на дверцах герб ее обладателя, можно было
судить, что она принадлежала зажиточному барону.
— Надежда-государь! — сказал он. — Ты доискивался головы моей, снеси ее с плеч, — вот она. Я — Чурчила, тот самый, что надоедал тебе, а более воинам твоим. Но знай, государь, мои удальцы уже готовы сделать мне такие поминки, что останутся они на вечную память сынам Новгорода. Весть о смерти моей, как огонь,
по пятам доберется до них, и вспыхнет весь город до неба, а свой терем я уже запалил сам со всех четырех
углов.
Суди же меня за все, а если простишь, — я слуга тебе верный до смерти!
— Надежда-государь! — сказал он. — Ты доискивался головы моей, снеси ее с плеч, — вот она. Я — Чурчило, тот самый, что надоедал тебе, а более воинам твоим. Но знай, государь, мои удальцы уже готовы сделать мне такие поминки, что останутся они на вечную память сынам Новгорода. Весть о смерти моей, как огонь,
по пятам доберется до них, и вспыхнет весь город до неба, а свой терем я уже запалил сам со всех четырех
углов.
Суди же меня за все, а если простишь, — я слуга тебе верный до смерти!
Мы уже упоминали, что в дворцовом хозяйстве царило положительное хищничество, что можно было
судить по одному тому, что сливок в год расходовалось на 250 тысяч рублей, а
угля для разжигания щипцов парикмахерам на 15 тысяч.
Федор Дмитриевич сидел в
углу вагона и не спускал глаз с сидевшей против него графини, погруженной, видимо, в невеселые думы, о чем можно было
судить по нервным судорогам, нет-нет да пробегавшим
по ее прекрасному лицу.
По крайней мере мы должны так думать,
судя по наступающему случаю, который обличал сообразительность Ласского в ущерб желаниям Андрея Николаевича, за «престиж» которого, однако, восстала сила судеб и подняла его как пренебреженный камень на самую главу
угла.